Эпиграф

Слёз моих не отвергай, владыка, чтобы я надеялся на тебя!

«Сказание о Борисе и Глебе»

Кто думает, что он имеет, всего лишится.

Из переписки Ивана Грозного
с князем Андреем Курбским

Чего ты, собака, совершив такое злодейство, пишешь и жалуешься! Чему подобен твой совет, смердящий гнуснее кала?..

Из переписки Ивана Грозного
с князем Андреем Курбским









КОГДА ТЫ ВОЙДЁШЬ.

Посвящается
неопределённости ощущения,
слезам потери – Елене.

… и только тогда придёт свет, снег, смех, след с ней было не интересно. Снег и её руки, а ещё разговоры полные пустоты и вечность. Внимая её речам, я почему-то думал о том, почему я, почему-то думал о том: почему. Пустые звуки голоса её прекрасного раздавались эхом в мостовых арках или арках мостов мос тов мо с то в мо сто двести триста четыреставосемьдесятсемь там, где люди, сыро, трамваи, крики, машины, автобусы, высоковольтные линии, отсутствие мусорных баков, снег, дождь, зелёная трава, утренний туман, листья разные: жёлтыезелёныекрасныечёрныепрозрачные лежат вдоль сплошной двойной полосы. А ещё искры трамвайных проводов или проводов трамвая, или проводотрамвая, или «ев», но искры, искры, которые почти есть, почти здесь, сверкнут и исчезнут, погаснут подобно памяти нашей о них, о тебе, о нас самих, о таблице умножения, о четвёртом смертном грехе, о её дне рождения, и, уж тем более, смерти, о телефонономере пожарной охраны - охраны пожаров груди нашей, а ещё моей - единственной и неповторимой, бросившей, не бравши, и забытой мной как таблица умножения, четвёртый смертный грех и пожарный телефон. А искры подобны нам, вам, им, мне, а ещё ей - растворившейся в мутной воде мира этого, уподобленного мной грязной реке, безумственно стремящейся через пороги, вбирая в себя всю нечистоть окрестных сёл, домов, городов, огородов, порогов, смогов, котов, водоворотов, углеводородов, уродов безглазых, сторуких. Они, те трупы, что лежат в подвале, рассказали мне о ней, о том как. А ещё было холодно, снег, и вообще зима. Я люблю зиму. Она сидела. Дом стоял. Собака лаяла. Снег падал. Пустой гроб гнил в земле. Ветер дул. Дверь скрипела. Очертания виднелись. Запах чувствовался. Фонарь светил или это была звезда, луна, голые деревья, мысли о пустотелых предметах, редкий прохожий, чувства к ней. Какие? Не помню, не знаю, а ещё блики чужих окон на снегу и тени, и голоса - с неба и из земли, и птицы разные: воробей- голубьщеголсиницапопугайканарейкаснегирьчайкасоловей и чувства, которых нет или не было, или я не помню, а в общем не имеет никакого значения ведь она умерла-ла-ла-ла. Тишина-на-на-на. Умерла-ла-ла-ла. Хандра-а-а-а, охватившая меня ещё в начале, не прошла-ла-ла-ла. Я никогда не был уверен в себе вполне. В себе и вполне. В себе или вполне. Скорее вполне, чем в себе всегда что-то странное, непонятное. Сомнение. И всё-таки это ужасно, что она умерла, погасла подобно искрам проводов трамвайных или троллейбусных, я, честно говоря, не помню или не знаю, или их не было никогда, как и меня, тебя, его, их, нас, её, всего, ничего. Можно было научиться играть на трубе или в теннис, стоять на руках, ходить на голове или наоборот, кататься на роликах, программировать, плавать брасом, бегать кроссом, нырять с аквалангом и без, танцевать, прыгать с парашютом, рисовать маслом, вязать морские узлы, разгадывать ребусы, вышивать крестиком, готовить обед, кататься на горных лыжах, играть в волейбол, футбол, баскетбол, гандбол, бейсбол, пайнтбол, китайскому языку, предсказывать по звёздам, но я пошёл с ней туда, где снег и другие трупы. Она сидит всё на той же скамейке, что у подъезда, а я стою напротив. Холодно бесконечно. Бесцветной кровью на серой стене рисую прозрачные чувства свои. Она не видит и рассказывает мне про. На небо, на небе темно, слегка синее, но не видно облаков, и звёзды рассыпаются по углам его и собираются в кучи. Светят холодно, бликуют на снегу и в окнах – моих, ваших, чужих, им всё равно. Падают иногда, но неожиданно, как искры проводотрамваев на мосту или под, или вне его, где-нибудь на улице, рядом с магазином заходите у нас сегодня распродажа, рядом парк, где деревья голые стоят нет не все ещё ёлки, пустые, занесённые снегом скамейки, скрипучие качели, жёлтые заборчики, скользкие тропинки, редкие прохожие, часто пары, а ещё памятник и холодно. А слева школа, свет, сменная обувь, перемена, опять часто пары, а в трамвае все места заняты. Стою. Металлические поручни кажется вобрали в себя весь холод сегодняшней зимы. Окна запотели, значит я ещё дышу и можно написать на окне о том этом там где никогда без той что нигде неистово. Остановка. Моя. Моя единственная и несуществующая, умершая и никогда до этого и до того не родившаяся, сидя в ожидании на той же скамейке, плачет. На небо, на небе луна, полная почти, почти есть, она почти здесь, и снег падает ей – той, чей голос отдаётся в пустотах памяти моей до сих пор, на лицо, бликует, отражает звёзды, луну и её саму.














ЛЕТО.

стонавший гибнет нравится кидаются музой лет скоро утешайся всегда мёрзла и денницей путём счастливые шаткий России жизнь из бегут враждебного них ночи пристают берег вижу его ступай поклоном в полном красных сожаленья книга моею лестью окружена тайные стесняется жертве в домашнем вдруг труд горько простофиля смилуйся наш сначала по-русски академиком как звон невольно терзает русский табор без близ раз добром окроплю полно вздохов уже огороды прямо прямо прямо прямо прямо прямо прямо, вдоль, мимо и не останавливаясь, закрывая глаза иногда рукой, обернуться не надо, утёр слезу, прямо прямо прямо прямо, вдоль, мимо, иду к концу или к началу, где свет раскатывается громом в пространстве небытия и жизненной сущности, заключённой в откровенной лжи и притворной, скрытной правде сердец моих, бьющихся у самого края начала, в хрупком младенческом тельце, когда я лежу в люльке родильного дома и кричу неистово. Барахтаюсь, влекомый пространством и ищущий великое беспокойство в свету. Чуждаюсь истины и дичаюсь медсестёр. О, мама! откуда тебе знать, что это я. Здесь меня много, весь дом. Мы все одинаковые вначале, как и в конце. Начинаемся в грехе, кончаемся переполненные им же, когда, пустотелым божеством влекомый, ухожу из тебя в очарование. Здравствуй, мама! наконец-то, к твоему счастью, меня к тебе принесли. Все мысли мои в своей звуковой плоти одинаковы, и одинаково прекрасны, и сладозвучны мои крики. Неистово. А-А-А-А-А-А-А-А !!!!!! говорю я тебе про бытие, жизнь, мокрые пелёнки и вопрошаю: «Зачем?» И в чём тут моя вина, когда светит солнце летним утренним воздухом, и голубое небо отражает слёзы прохожих. В зелёной траве, жизни полно, воды талой печали, что питает собой дерево, под зелёной сенью которого, они стоят, заключив в объятия бренные тела друг друга, а вместе с ними – сердце, рассудок, душу и небольшой отрывок жизни, жалко небольшой, жалко потерять то, что некогда держишь в тепле чувства своего под зелёной сенью дерева. Они стоят обнявшись, и солнце игриво скользит по золотым локонам её на плечах лежащих вниз по течению времени, а при лёгком ветре ложащихся на черты лица её прекрасного, выражает любовь и ласку в синих глазах голубого неба и чистой живой воды. А на ветру ещё колышется лист, думая о своём ничтожестве и глупом стремлении к световым лучам бутафорского солнца. В ногах у них трава мятежная беспокойным движением жизни, когда муравьи работают, а стрекозы поют. Высоко, там, где небо повержено кроной этого дерева, звуки. Птицы в листве поют не умолкая, тешась солнечными зайчиками, отражёнными каплями утренней росы. Разноцветные голоса сверкают в пространстве небытия и гармонично дополняют музыку их общего чувства, в танце которой они кружат под зелёной сенью дерева. Бархатцы на её лёгком платье прозрачно вздымаются, колышутся в движении танца. Его рука осторожно держит её за талию, а глаза утопают в ласке её очей. Я не слышу музыки, они танцуют в тишине под звуки неровного биения сердец, и в танце поднимаются над землёй, и светится ярко их единение, когда, исчезая в глубокой синеве безоблачного неба, они сливаются в поцелуе вечности и испаряются, когда я играю под зелёной сенью того дерева.
Сегодня мне пять лет, если считать от рождения. Я играю в свою радость здесь, в небольшом парке, недалеко от дома, так сказала моя мама. Я люблю её, поэтому боюсь отсюда уйти. Но мне нравится в этом парке. Тихо почти, почти можно чувствовать одиночество и безопасность. Я люблю мою маму. Здесь меня никто не обидит, и можно погрузиться в забытье игры.
Здесь у меня есть плюшевый заяц. Я частенько с ним разговариваю. Ему три года, и он любит кушать со мной мороженое. Мы с ним лучшие друзья, и, когда он лежит на батарее, после того, как мама его постирает, он благодарит меня за ванную. Заяц всегда со мной, и сейчас он лежит на траве и греется под солнышком. Он передаёт вам привет. Я люблю гулять с ним по этому парку и разговаривать с ним о том, что полковник Джек со своим спецотрядом обязательно проберётся на базу к Шерлоку, несмотря на его монстров-охранников. У них конечно длинные и сильные щупальцы, которыми они хватают жертву, и могут убить одним ударом об землю или о стену, а могут ужалить ядом, и тогда солдат сразу умрёт. Но у солдатов Джека есть новейшие пулемёты, которые пробивают даже восемнадцатирную броню, а ещё ракетницы с дистанционным управлением. «Зато монстры очень резкие и могут увернуться от супермегапулеракетоплазмамётов солдатов Джека,» - говорит заяц. «Никогда! Пули Джека летят в сто раз быстрее скорости света. Полковник Джек обязательно убьёт Шерлока, иначе тот уничтожит галактику. Правда, пластмассовому полковнику Джеку я откусил пистолет, когда играл в ванной, но ничего, это будет обрез.»
Тем временем, мы подходим к качелям - это скрипучие жёлтые качели. Я видел, как большие парни делали на ней «солнышко». Мы сядем с зайцем рядом, мама нас покачает. Я люблю качаться на качелях - это здорово, особенно тот момент, когда движение вверх закончилось, а вниз ещё не началось. В момент невесомости ощущаешь своё несуществование, как те искры трамвайных проводов на мостах холодного тумана и грязной сути человеческого поступка. Эти искры появляются в мгновение и исчезают в него же, когда трамвай уносится в туманную даль, оставляя пустое остановочное пространство. Закрывает двери, в движении моментальном обрывки старых смелых грёз проносятся в окнах с неистовым криком, впиваясь в рассудок больным светом, озаряющим тёмный вагон в движении круговом без памяти на будущее. Бежит, гонимый временем, подстукивает в ритм сердца внутрисущего его человечества, сидящего-стоящего, когда думает о том, что она ему скажет, о том, что забыла выключить утюг, о том, что Буш обязательно выиграет Гора на выборах, о высшем существе и назначении себя, о всё ещё не посаженной картошке, о большом домашнем задании, о свободолюбивой лирике Лермонтова, о вилле в Каннах, о немытой посуде, о погоде, о том, что сказать и зачем было прыгать в окно. А человечество стоит, держа в левой руке сумку, а правой держась за поручень. Трамвай вбегает на мост, и искры летят с проводов. Дождь. Продолжается через мост, стремясь догнать следующую остановку и, вобрав в себя её обитателей, сбежать от времени, раствориться в пустоте хаоса и снова пуститься неистово. Преодолевает расстояние, время, укореняется на станциях, закрывает глаза рукой, стучит по рельсам подобно часовому маятнику, стремится к абсолюту в присутствии своём на каждой станции единомоментно, догоняет свой шлейф и память о присутствии тёплого «вчера», насылает ветер на окрестные травы и беспокоит их пришествием осязания. Потом, влекомый пустотелым божеством, углубляется в пространство и во всеповергающем крике забывает наше присутствие в плоском пространстве небытийной реальности и наших чувств в гармоничном сочетании со смертью.



Райская теплота сочится на зелёную траву сегодняшнего дня сквозь дыру, названную солнцем. В воздухе лета пахнет свежестью, цветами, мечтой, и летают бабочки, а выше - птицы. Сочность зелёной травы, как когда-то в будущем, порождает усталость и, ложась в неё, мой сон поглощается чувством законченной жизни. Влевоправо простирается бесконечность зелёного луга, испещренного цветами памяти, надежды и мечты, упирается в небо, забывает о солнце и находит абсолют в единении своём с пространством неба. Убегая туда по цветам, память кричит прощанье, влечёт в несбытное, смеётся сквозь слёзы, которые утирает подолом лёгкого ситцевого платья, прозрачно мерцающего в ветру, утопает в ласке времени, оставляя лишь призрачный шлейф, уловимый лишь ощущением печали, когда соловей весело поёт песню свою. Он, обманутый лживой улыбкой небес, летает в своём счастье нараспев.


Спи, я укрою тебя ускользающей вечностью, я застелю ложе твоё цветами этого летнего луга, улыбки твоей в небесах. Спи, я согрею тебя солнцем, лучами райского тепла и твоего присутствия во мне. Спи, о, королева, неутолимой жажды и упоительной мечты! Я остановлю время, и река, что отгораживает луг от тёмной чащи леса, остановится в смиренном ожидании твоего пробуждения. Спи, всё будет хорошо.


Река вдоль течения луга стремится в никуда, где море и пустота. Перед – луг. За – лес, тёмная чаща, истошные крики, холодный пот, мурашки по коже волчьего воя. За каждым деревом таится страх неизвестности, в каждом звуке слышно приближение его, того, кто больше, страшнее, сильнее, и когда-нибудь обязательно настигнет, и тогда тяжкий воздух разразится ужасом.
С каждым шагом он всё меньше и осторожней, когда могучие древа нависают над слабостью существа человеческого, угнетают смелость, закрывают свет спасительного взора небес и поглощают мраком, в котором жизнь своя. Нет солнца, день похож на ночь, хищные взгляды покрывают совесть, душевный полёт прекращается клетью, биение сердца входит в новый такт, а лик человеческий всё также полон улыбки, позабыв о лугах за рекой. На этих лугах всё пусто, здесь нет человеческих останков, которые лежат в могилах, успокоившись в вечном желании истинного дыхания с печалью в глазах и вопросом на устах, что твердят в забытьи истину и застывают сухими в одиноком поиске пустот, которые заполнились нашей беседой о… Сюда не придёт слепящий смрад стадного единения человеческих идентичностей, когда в психопатичных конвульсиях он заполняет пространство рассудка грядущего дня в существе высшем. Здесь ветер колышет травы, шум которых есть музыка упоения сердца и успокоения боли о памяти и множестве ушедших близостей, когда солнце медленно падает в реку, стремящуюся вспять, и тускнеет небосвод в сладозвучном свечении райских арф.

ОСЕНЬ

Пыльная дорога. На ней толпа. Шумная. Солнце. Жарко. Крест. Иисус несёт свой крест к распятью. Удары хлыста. Капли крови падают в пыль дороги. Солнце. Жарко. Удары молотка о металл и дерево, дерево и металл, металл в глазах зовущих в пространство пришедшего и вечно уходящего времени, что сквозь память и чистый разум, сквозь небытие мгновения нынешнего и туман, окутавший осознание себя. Веет над пространством и суетой, движется в направлении «от», но для светлой улыбки в очах и отсутствия нервной дрожи в бренном теле в направлении «к». Но не имеет значения, ибо направление есть лишь форма его присутствия в пустоте нашего присутствия в нём, и лишь осознание сего несёт осознание сущей статичности времени. В плоскости мира бренного нами, мной, тобой и тем, кто постоянно за твоими глазами, смотрит и чувствует, ощущает меня и холод внутри есть система и бой маятника, есть движение в направлении и есть точка на листе, лицезря которую упоительно слушаешь звуки плоских движений, есть правда и неправда, есть вперёд и есть назад, есть вверх и есть вниз, есть за и против, есть правый и не. Когда моё присутствие направится в пространство на поиски хаоса, так как в хаосе есть свобода искомая, и в движении беспорядочном ощущение находит абсолют свой в каждый миг пустоты, ибо временем не измеряется, а существует за его пределом - в обители своей на мягких перьях облаков, что набегают на небо, видя распятие Иисуса и слыша удары молотка о металл и дерево. Толпа, молча и глухо внемлет зрелищу происходящего, думая о том, что она сама не знает. Слёзы падают в пыль дороги, превращая её в грязь, облегчая боль, унося в течении своём истинное ощущение и нагнетая великий потоп, когда крест нависает тенью своей над грешным присутствием. Воцаряется тишина, в которой мерцает хладный огонёк. Пространство отмеряется ударами сердец толпы, что бьются в ином такте с тем, которое затухает на кресте, и заглушают его, пение птиц, сверчка в ветхой траве, сладозвучную флейту пастуха, нависают громом над мирозданием, разражаются в криках тёмной чащи леса неистовых, и, не останавливаясь, лишь слегка сбиваясь, ведут время к его завершению. В лике своём едином предстаёт Иисус на кресте, найдя своё начало, и в пустом присутствии толпы питает мученьями тело своё, а в душе разливается теплом и светом, «ибо грешны и не ведают, что творят». Влажные лица собравшихся взирают на лик святой в скорби и неизбежности конца. Палачи закрепляют крест, собирают гвозди и молотки, слегка ухмыляются, в смятении и страхе разворачиваются, шагают уверенно и твёрдо, проходят сквозь толпу, исчезают в холодном ветре вместе с дрожью и виной, а потом ветер настигает и толпу, и та испаряется в воздухе греха, оставляя лишь пыль и грязь, смоченную слезами, а ещё память о присутствии своём в наших сердцах, бьющихся в ином такте- угасающего огня, разрывающего ветра, заполняющей ледяной воды, забывающего себя, погребённого в мёрзлой земле первородного греха и влажных встреч. А ещё они уносили с собой свет, охлаждая его, и затихали звуки его в руках слепых и талых, и уходила в вечность мечта о истинном дыхании, и закрывались глаза в безнадёжном существе иссохших губ, и испарялись ощущения, и я проснулся этим осенним утром, открыв глаза в надежде на продолжение лета, но тепло ушло, ибо не вечно всё, особенно то, что нами любимо и хранится в тепле сущности нашей, но приходит осень, опадает лист, а вместе с ним и наша грешность падает в потере летнего солнца и детской улыбки. Когда на улице грязно, и слабый дождь беспокоит речную гладь, что сквозь парк и вдоль течения мокрых тропинок, усыпанных опавшими листьями грязно-жёлтого. Встречаются и расходятся в стремлении от конца к концу, от начала к началу, от будущего к прошлому через реальность осеннего парка, в движении вдоль друг друга. Встречаются летом в желании влажной прохлады, расходятся зимой в страхе смерти и жажде уединения под белыми куполами снежных крон деревьев. А ещё зелёная трава впитывает жизнь, и по обнажённым ветвям деревьев катятся слёзы хмурых печалью небес об ушедшем тепле, о растворяющейся в воде надежде, об угасающем огне, об опавших листьях в грязи тропинок вечного парка мечт. И шум дождя заглушает плач и всхлипывания младенца, и уже не укрыться от этого дождя под зелёной сенью дерева, и не отдохнуть на скамейке в единении или уединении, и не обнять, и не согреть, и не забыть, и не забыться, и никогда никогда никогда, а лишь ступать по воде троп этого парка, в терпении и наслаждении взирать на речную гладь, что сквозь парк и вдоль течения мокрых тропинок, усыпанных опавшими листьями грязно-жёлтого. Встречаются и расходятся в стремлении от конца к концу, от начала к началу, от будущего к прошлому через реальность осеннего парка, в движении вдоль друг друга. Встречаются летом в желании влажной прохлады, расходятся зимой в страхе смерти и жажде уединения под белыми куполами снежных крон деревьев. А ещё зелёная трава впитывает жизнь, и по обнажённым ветвям деревьев катятся слёзы хмурых печалью небес об ушедшем тепле, о растворяющейся в воде надежде, об угасающем огне, об опавших листьях в грязи тропинок вечного парка мечт. И шум дождя заглушает плач и всхлипывания младенца, и уже не укрыться от этого дождя под зелёной сенью дерева, и не отдохнуть на скамейке в единении или уединении, и не обнять, и не согреть, и не забыть, и не забыться, и никогда никогда никогда, а лишь ступать по воде троп этого парка, в терпении и наслаждении взирать на речную гладь, что сквозь парк, стоя у окна этим осенним утром. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Хмуро. Дождь. Ветер. Просто осень и хмуро, и дождь, и ветер срывает отжившую листву моей жизни, что радовала меня когда-то. Была полна улыбки, счастья, надежды и уверенности в праведности пути выбранного, и пролонгирующего всю жизнь в каждый день без оглядки. Стремилась, вбирая в себя нравы истинные, свет помыслов и поступков. Закрывая глаза на сущность, она направлялась вверх, где печальным огоньком тлеет счастье, озаряя небесную высь и направляя корабли небесные по морю жизни в путь светлый и праведный, словно некий маяк указывает дорогу блудному кораблю-страннику, дорогу, освещённую надеждой и мечтой, дорогу, полную прекрасного поступка, но дорогу, ведущую туда, куда он сам не знает, но почему-то слепо верит в правду свою и всё так же тлеет печальным огоньком в призыве к счастью, которое парит над головой, как недостижимая цель, как несбытная мечта. И именно в таком представлении о счастье моя жизнь стремилась, наполняясь помыслами о великом, и истинными ценностями, а ещё, расставляя для себя рамки и барьеры, всё выше поднимала идеал в итоге несовместимый с холодным металлическим блеском сущего дня, но, не осознавая сего, поднималась в некую абстрактную атмосферу идеальных вещей и жизни, где я всегда знал ответ и был правым во всём, где я знал, как поступить, и не знал сомнений, где каждый день нёс осознание правоты своей и высоты над суетностью земных общечеловеческих стремлений, убеждений, печалей, над суетностью их стремлений, убеждений, печалей. Никогда «они» не были для меня «нами», ибо стремление, убеждение и печаль у меня была иная, и я слепо верил в красоту жизни. В красоту той жизни, что шла будто по сценарию, прекрасному сценарию сладких грёз, где не было ошибок и недоразумений, не было фальши, и каждый шаг был красив: его – элегантен, её – лёгок. Где каждый творил прекрасный поступок как должное, движимый высшим мотивом и высокоморализованным естеством своим, так как не было другого пути здесь, когда райские сады окружали некие особняки летнего отдыха, дум, речных прогулок, знойных летних дней и не менее знойных ласк и поцелуев. Это светлого, скорее белого цвета, особняк, если большой - то с колоннами, если нет - то с верандой, на которой поздними летними, чуть прохладными вечерами зреть звёзды, их падения и рождения, дышать покоем ночного воздуха, в котором слышится эхо вчерашнего дня, безвозвратно ушедшего вчерашнего дня, и эхо затихает, и остаётся лишь непокой цикад, что сквозь всю ночь создают фон для моего ожидания некоего пришествия невозможности. Жду, не осознавая сути ожидаемого, жду, внимая звуки дня и отзвуки ночи, дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи дня ночи без оглядки в прошлое, как и в будущее, так и в миг грядущий. Нет, уже прошедший, отживший, сверкнувший и потухший, растаявший в зимнем дыхании его тепла и напряжённой походки, когда вдоль грязного неба, взирающего из мутной воды луж, на само себя вверх. Вдоль зелёной травы на той поляне, где радостный заботой о себе, с множеством разноцветных картинок в живом воображении маленький ребёнок играет в жизнь и свою радость. Там у него много игрушек, и птица поёт ему песню свою о покое, утолении жажды, заливных лугах сладкой мечты, льющейся песне, осыпающейся лепестками цветов, веющей светлым запахом лёгкого беспокойства. На поляне много жизни и залито светом непорочное присутствие чувственного движения, а ещё в стороне раскидистое дерево необъятного ствола, неизмеримой высоты, ибо, подняв голову, взгляд отводишь немедля, поверженный грозой во всезрячих глазах неба, и всё то же древо голых ветвей, мёрзлой коры и снежного купола, венчающего могучую наличность своим неистовым блеском, слепым холодным блеском сущего дня и сегодняшней жизни, когда вхожу в присутственное место, погружаюсь в общечеловеческую идентичность полную пародий, утраченной ценности жизни, правды, любви. Задыхаюсь в прокуренном смраде, в застывшей в конвульсивном искривлении улыбки в стеклянных глазах вечного безнадёжного пребывания в пустоте пребывания своей идентичности в пространстве роковой условности, страх перед которой есть суть, пролонгирующая всё существование человеческого существа. Тону в грязной жидкости глаз, взирающих безучастно. Тону вместе с истинной ценностью и благодетелью поступка. Затухаю, таю, испаряюсь, кричу неистово, но эхо, вторящее мне в мостовых арках, подземных переходах, узких грязных улицах, лесных чащах, мрачных углах, тонет, затухает, тает, испаряется вместе с мечтой, надеждой и огоньком, некогда озарявшим небесную высь.



В ЗИМУ

Рождается в игривых лучах старого жирного солнца, взрастает, влекомый к жизни ими же, когда заблуждается в их вечности, радуется своему пребыванию в каждом дне, несмотря на всю его смерть. Ночью спит, укрывшись забытьем и памятью о будущем, грядущем дне, что он представляет себе полным солнца, летних брызг недалёкого озера, знойного и чистого, наполненного детскими криками и их играми, лёгкими пушистыми перьями облаков, прозрачных их улыбками и влажными голосами, несущими вздор и лёгкость жизненного пространства в несбытной реальности детских грёз. Пробуждается и пролонгирует своё существование в дне, в отражении которого видит себя, наслаждается неистовыми порывами тепла медленного ветра и забывает о времени, которое постоянно ускользает в движении хаотичном, постоянно находясь там, где он стареет и иссыхает, теряя целительную влагу душевного непокоя и высоких стремлений. Когда сменяется ветер на слегка влажный, осенний, испепеляющий холодом своим всё существо с истинами и верованиями, настигает и развевает надежды, сладкий туман грёз, подхватывает в порыве своём неистовом солнце и уносит его в дальний угол квадрата окна, откуда оно печально взирает в застывшие глаза сквозь пыль и гарь стекла. И вот отчаявшимся и иссохшим настигает его зима, и падает он - тёмно-жёлтый осенний лист, неистовым криком впиваясь в пустоту безучастия, падает на снег последним, очередным, первым, единственным и умирает, как и зима умрёт спустя жизнь.


ЗИМА

Я – зимняя ночь большого города, настигаю девство пороком и купаюсь в море безликих тождеств человеческого существа, когда снег падает медленными кружевами, своей чистотой в ноги к психопатичным тиранам – вам, им, тем, кого не волнуют облака гари в серо-голубом небе, что взирает на дряхлеющее, гниющее и, наконец, умирающее существо своей туманной улыбкой грязно-прозрачных солнечных игл. Вы прыгаете, танцуете в ночи, купаетесь, ныряете в безнадёжной серости своей крови, смывая с бренных телес взгляды, слова и прах отживших друзей и врагов, углей и бриллиантов, металла и золота, которое в глазах её блестит ржавым солнцем, выцветшей бумагой и опавшими, мёртвыми листьями-лицами осеннего ветра. А потом снег, и погребает их в вечность, и больше никогда они не улыбнутся надменно и не разразятся обкуренным смехом, ибо не хуже и не лучше тебя, а просто умерли в твой день рождения, как и ты, когда войдёшь. И иней на стёклах, и лёд под ногами, и в. А ещё, в душе чёрным блеском лёд, в котором отражение солнца моей памяти, и над головой нависла синяя серость неровного неба, поверженного трубами нашей жадности и высотками нашей алчности, исполосованная проводами нашей жизни.
Мрачно.
В свете фонарей аллея наполнена криками о помощи и духами её не дождавшихся. Летают, кружат в головах дымкой прошлого, будучи на самом деле эхом будущего, и завывают северным ветром, каждый о своей печали, осознавая бессмысленность пройденного пути. Один был болен и, зная о своей судьбе, радовался каждому восходу, как последнему, дивился обыденности и смеялся над старой шуткой, провожал каждый закат сквозь обречённость безвкусных слёз, как себя самого. Другой был слепо и безудержно рад без оглядки тому, что живёт, просто дышит. Счастье для него было лишь отсутствием несчастья, когда любовь его была измерима, ненависть пафосна, а вся личность собирательна с любимых кинематографических образов. Он был свободен в тюрьме, которую выстроил для себя сам, и наслаждался отсутствием горькой правды, а умер случайно. Ему было очень жаль. А что же до того, что нынче стоит в стороне безграничного небытия без досады в иронии глаз? Да его вовсе не было. И вот они кружат позёмкой, летают, настигая прохожих пронзающим криком холода, но не знают о своём существовании. А в душе фонарного света всё так же кружатся снежинки, танцуя с полумглой, смеясь над вами, как и я, презирая ваше неровное дыхание холодом.
А ещё, набережная речных волн, застывших в своём рельефе сугробами февральского снега, безучастно взирающими на суету низких облаков гари.
Сколько.
Кованые ограждения и холодные пальцы. Тропинки поперёк реки и верёвка с красными флажками, окрик, как будто бы почти есть, но развеялся в позёмке и улетел в следующий миг, где мёрзлая земля неохотно поддаётся лопате. Веет и здесь запахом ненависти, поднимает в полёте чёрные ленты и уносит по серому небу косяками перелётных птиц, что слепо вернутся сюда по привычке. И на деревьях всё так же покоится белая кровь небесной души, которую вы пронзили остекленелым взглядом в надежде на озарение извне, когда внутри питаетесь грязью своей ничтожной сущности, не признавая своего родства.
Идёт, разговаривая с собой, некогда зачавшись в пьяной похоти, вынудив их завязать петлю для них самих из их собственных же жизненных вервей, родившись в заурядном роддоме, где позавчера главврач изменил своей старой жирной жене с медсестрой-практиканткой, когда ту бросил незатейливый студент, променяв её на картинку, переболев всеми болезнями того возраста, переломав все свои игрушки, пойдя в школу с надменной, растянутой как эспандер ещё с утра, улыбкой до ушей и с букетом цветов наперевес, научившись азбуке и матным словам из одной книги, где азбука печатными, а мат выведен каллиграфическим почерком третьеклассника Коли, подравшись за деревянный кубик, подравшись за девчонку, убив за бутылку, пережив переходный возраст с дырявыми карманами и папиными журналами в туалете, в очередной раз, навсегда бросив курить, закончив школу, став мужчиной на выпускном вечере в одном из пустых кабинетов, поступив в институт, сдав хвосты за первый семестр, найдя свою судьбу в рыжей одногрупнице, что одевалась из маминого шифоньера, женившись на ней, привязав её к себе нечаянным ребёнком, устроившись на работу, продвинувшись до инженера, купив незамысловатую провизию на свою также незамысловатую зарплату, неохотно хрустит февральским снегом к себе домой. Идёт со взглядом в ногах, часто оглядывается, боится исчезнуть, боится одиночества, боится абстрактных фраз, боится чужих детей, как впрочем, и своих. Мёрзнут руки в варежках, что она ему связала, сидя в декрете, будучи беременной третьим. И всё также колышется под дыханием жизни, подобно выгнившему берёзовому листу. Ветер, и он падает, покоится, погребённый нескончаемым потоком белой крови небесной души. Души эту сволочь, ибо отбирает покой и заставляет выползать из тёплого уюта своей тёмной комнаты, где никого не надо, в прокуренный свет цветных ламп.
Всё вокруг белое, и снег падает на снег, падает на лёд, падает на голову, падает на дорогу, на пальцы, на воду, на землю, как соль на рваные нещадными когтями жизненной истины раны. И никогда здесь не взойдёт истинного солнца, ибо испепелило бы оно лживый рассудок, и лишь вечный холод и ледяной взор в пустые серые небеса в безнадёжном ожидании озарения.



Я – свежий летний день природной гущи, вхожу в лона твоего счастья и расцветаю божественной мелодией сладких ароматов, всеми цветами радуги и заливных лугов. Сверкаю в пылинках с ближней дороги о старых телегах и гнедых лошадях. Кружусь прохладными ветрами на розе солнечных лепестков, что покрывают всё вокруг. Внимаю землёй твои слёзы, взрастаю красным маком, развеваю семена, которые прорастанием своим ознаменуют войну, что никогда сюда не придёт, развею, подобно твоим печалям и горестям, и засияешь цветением мака навстречу солнцу, когда в пространстве разлилась сладозвучная песня соловья, а чистое и бескрайнее небо глубоко и спокойно как море. Колышет волнами свежий воздух и отражает солнце улыбкой бликующей воды. Забавит детей, плещущихся на берегу. Тешится подобно малышу и, как святая чистота детского смеха, наполнено солнцем его присутствие в искрящейся незатейливой игре. И они смеются вместе, наполняя радостью свои сердца, и забываются в единственном миге упоения жизнью, когда волна вбегает на берег и щекочет малышу пятки, и тот, заливаясь звонким смехом, бежит прочь, но разворачивается и догоняет уходящую волну, и наполняет брызги своей улыбкой. А его смех несётся солнечным лучом во весь день и раздаётся эхом в морской глубине, коралловых пещерах, трюмах затонувших кораблей и расцветает мигом счастья спустя сто тысяч лет таинственной жизни. А море всё также плещется в ногах святого существа. А ещё поёт чудесную песню влюблённым, что вдыхают счастье своего единения на набережной, прогуливаясь поперёк времени. И всё также колышет воздух просоленным дыханием и встречается с небом на дороге горизонта. А на лугах зелёная трава благоухает сиянием цветов и танцует с ними под романтическую мелодию свежего ветра – посланника недалёкой реки, где рыба, камыш, ветви деревьев, низко склонившиеся над рекой, рогатые подставки для удочек, рваная леска, ржавая банка под червей, однообразие упоительного журчания, что можно слушать вечно, ветер в листве деревьев, кузнечик в траве, искры солнца на полотне воды, проплывающие в течении ветки дерева, поверженного молнией, низкий деревянный мостик в восемь досок без перил, потому что не глубоко и только для местных, и можно на другой берег, где песок, и старый тополь растёт почти горизонтально вдоль течения времени и купает локоны свои в струящейся воде, где белая лилия растёт и нежится в лучах солнца порхает бабочкой девушка Лилия в шёлковом платьице из белых лепестков улыбается своему отражению в речной глади и пускается в танец кружась в бесконечности небытия и ласковых звуков капели тонет и смеётся и тонет в своём смехе расцветая улыбкой на воде белого цветка лилии которая так красиво раскинула свои лепестки по воде и будто поёт нежную песню свою этому дню ненаглядная Лилия закрывая глаза от наслаждения и подпевают ей звонкий ручей сладкий соловей и синяя флейта звучит эхом вчерашнего или завтрашнего дня из-за линии горизонта где девушка Лилия улыбалась плакала смеялась прощалась слушала и не понимала и не понимала чего именно не понимала то ли зачем слушала то ли что и отворачивалась глотая слёзы дышала на кончики пальцев и снова медленно плыла по течению белая лилия укрывая в своих лепестках солнечных зайчиков и взирая в безоблачность неба стояла на траве и писала своё имя в небесах Лилия прекрасно танцует сегодня на этом поле под музыку солнечных лепестков среди пёстрых цветов она однотонно-белый девственный цветок лилии на узкой и извилистой тропинке реки будто павшее пёрышко облака незаметно проплывшего в прозрачной синеве и ветром унесённого в незримое будущее следующего мига где девушка Лилия в шёлковом белом платье споёт песню о летней любви солнечным голосом утренний росы и рассмеётся звонко в ответ на ваши негодующие вздохи уплывая белый цветок струящегося счастья в её волосах золотых как само солнце в глазах её сияет теплом разлитым рекой под низким деревянным мостиком где белая лилия живёт и не стареет а лишь цветёт отцветая всё более с каждым мигом но не жалея и не замечая течения а лишь медленно движется в шорохах белого шёлка по пёстрым лепесткам цветного хора в танце вечности и отзвуках далёкой суеты девушка Лилия смотрит в глаза и разговаривает с душой вслух когда та ей отвечает также. А ещё сверкает искрится в звуках моря сияет пылает струится взлетает парит настигает пушистый туман печали и разрывает его в клочья взрывает естество с криком всеповергающем в блаженство. Завывает ветром сладозвучную мелодию весенних талых вод в которой танцуют мгновения расходясь в призрачности танца соло и потом приближаясь объединяются в вечности своего множества. И снова сверкает искрится сияет поёт соловьём журчит живительной влагой весеннего янтаря парит перистым облаком ярко белого подобно нарядам лилии на лоне вечности течения и призрачности сомнений в её улыбке всегда что-то загадочное но воцаряющее надежду и веру в душе когда она убегает по закату в свете небесной пыли и своего торжества.
А в небе всё также плещется море и сияет золото, чей огонь не угаснет никогда, и лишь вера вольётся в присутствие человеческое, согревая сладкой мелодией любви безграничные просторы таинств души навсегда.



Холодно и темно. Краешком глаза замечаю проносящийся мимо миг, в котором обледенелый асфальт вдоль обледенелых путей, где мчится, завывая о потерянном направлении, и, лишь обречённо на вечное круговое движение, направляется по дороге, где ходил миллионы раз, как и те, что внутри него, слепо радуются приходу очередного, ни-чем-не-отличного от себе предыдущего, дня и с холодной улыбкой вдыхают газ в наслаждении. Не хотят узнать себя в себе, а только греют некий сладостный образ отсутствия проблем и неистовой силы, идеального в своём представлении, человека. Смотрят друг другу в лица, а видят лишь себя, и уже враг врагу сочувствуют, кивая головой. Пытаются заметить звёзды, а видят лишь битых комаров на потолке и всё наоборот – чёрное на белом, когда небо лишь ещё одна грань. И всё стремятся по рельсам как по судьбе по рельсам как по судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе рельсам судьбе проносятся в окне столбики, будто радости и трагедии, слёзы и смех, рождения и смерти, отмеряемые жизнью.
Холодно и темно. Я видел её в темноте, значит она светлее, и нет сомнения в том, что я знаю её имя. Стоит. Безрассудно взирает в пустоту чужой жизни и верит в оригинальность своей обыденности. Всё те же крашеные волосы и страх одиночества, дешёвые романы с чужой сказкой и одолженные сны, всё те же новые знакомства и короткометражная любовь, где объект её лишь непостоянное добавление к названию, и всё та же иллюзорность времени. Всё то же. Вот только не то, что было раньше, а то, что рядом, в соседней такой же точно жизни. Ведь я видел её ещё до того, как знал, и она была светлее, она должна была быть светлее. Но вы забрали в свой ледяной смех табачных облаков и заставили существовать, и отобрали мечту, и забыла она имя своё, ибо отобрали вы и нарекли своим, что едино на всё бесконечное множество ваше, и закрыла глаза, и смотрит безмолвно в пустоты рассудка, и движется в указанном направлении, и не видит … и … и … и … и … и только когда ты войдёшь … и … и …… и только тогда придёт свет, снег, смех, след с ней было не интересно. Снег и её руки, а ещё разговоры полные пустоты и вечность. Внимая её речам, я почему-то думал о том, почему я, почему-то думал о том: почему. Пустые звуки голоса её прекрасного раздавались эхом в мостовых арках или арках мостов мос тов мо с то в мо сто двести триста четыреставосемьдесятсемь там, где люди, сыро, трамваи, крики, машины, автобусы, высоковольтные линии, отсутствие мусорных баков, снег, дождь, зелёная трава, утренний туман, листья разные: жёлтыезелёныекрасныечёрныепрозрачные лежат вдоль сплошной двойной полосы. А ещё искры трамвайных проводов или проводов трамвая, или проводотрамвая, или «ев», но искры, искры, которые почти есть, почти здесь, сверкнут и исчезнут, погаснут подобно памяти нашей о них, о тебе, о нас самих, о таблице умножения, о четвёртом смертном грехе, о её дне рождения, и, уж тем более, смерти, о телефонономере пожарной охраны - охраны пожаров груди нашей, а ещё моей - единственной и неповторимой, бросившей, не бравши, и забытой мной как таблица умножения, четвёртый смертный грех и пожарный телефон. А искры подобны нам, вам, им, мне, а ещё ей - растворившейся в мутной воде мира этого, уподобленного мной грязной реке, безумственно стремящейся через пороги, вбирая в себя всю нечистоть окрестных сёл, домов, городов, огородов, порогов, смогов, котов, водоворотов, углеводородов, уродов безглазых, сторуких. Они, те трупы, что лежат в подвале, рассказали мне о ней, о том как. А ещё было холодно, снег, и вообще зима. Я люблю зиму. Она сидела. Дом стоял. Собака лаяла. Снег падал. Пустой гроб гнил в земле. Ветер дул. Дверь скрипела. Очертания виднелись. Запах чувствовался. Фонарь светил или это была звезда, луна, голые деревья, мысли о пустотелых предметах, редкий прохожий, чувства к ней. Какие? Не помню, не знаю, а ещё блики чужих окон на снегу и тени, и голоса - с неба и из земли, и птицы разные: воробей- голубьщеголсиницапопугайканарейкаснегирьчайкасоловей и чувства, которых нет или не было, или я не помню, а в общем не имеет никакого значения ведь она умерла-ла-ла-ла. Тишина-на-на-на. Умерла-ла-ла-ла. Хандра-а-а-а, охватившая меня ещё в начале, не прошла-ла-ла-ла. Я никогда не был уверен в себе вполне. В себе и вполне. В себе или вполне. Скорее вполне, чем в себе всегда что-то странное, непонятное. Сомнение. И всё-таки это ужасно, что она умерла, погасла подобно искрам проводов трамвайных или троллейбусных, я, честно говоря, не помню или не знаю, или их не было никогда, как и меня, тебя, его, их, нас, её, всего, ничего. Можно было научиться играть на трубе или в теннис, стоять на руках, ходить на голове или наоборот, кататься на роликах, программировать, плавать брасом, бегать кроссом, нырять с аквалангом и без, танцевать, прыгать с парашютом, рисовать маслом, вязать морские узлы, разгадывать ребусы, вышивать крестиком, готовить обед, кататься на горных лыжах, играть в волейбол, футбол, баскетбол, гандбол, бейсбол, пайнтбол, китайскому языку, предсказывать по звёздам, но я пошёл с ней туда, где снег и другие трупы. Она сидит всё на той же скамейке, что у подъезда, а я стою напротив. Холодно бесконечно. Бесцветной кровью на серой стене рисую прозрачные чувства свои. Она не видит и рассказывает мне про. На небо, на небе темно, слегка синее, но не видно облаков, и звёзды рассыпаются по углам его и собираются в кучи. Светят холодно, бликуют на снегу и в окнах – моих, ваших, чужих, им всё равно. Падают иногда, но неожиданно, как искры проводотрамваев на мосту или под, или вне его, где-нибудь на улице, рядом с магазином заходите у нас сегодня распродажа, рядом парк, где деревья голые стоят нет не все ещё ёлки, пустые, занесённые снегом скамейки, скрипучие качели, жёлтые заборчики, скользкие тропинки, редкие прохожие, часто пары, а ещё памятник и холодно. А слева школа, свет, сменная обувь, перемена, опять часто пары, а в трамвае все места заняты. Стою. Металлические поручни кажется вобрали в себя весь холод сегодняшней зимы. Окна запотели, значит я ещё дышу и можно написать на окне о том этом там где никогда без той что нигде неистово. Остановка. Моя. Моя единственная и несуществующая, умершая и никогда до этого и до того не родившаяся, сидя в ожидании на той же скамейке, плачет. На небо, на небе луна, полная почти, почти есть, она почти здесь, и снег падает ей – той, чей голос отдаётся в пустотах памяти моей до сих пор, на лицо, бликует, отражает звёзды, луну и её саму.



Как кружил позёмкой по бескрайним просторам рассудка своего, как пронзал холодным ветром глаза слепые шли по заснеженному полю по колено в снегу и не знали, а лишь держались поводыря, что вёл их к лету и желал добра. Стремился найти для обездоленных приют и тёплую землю. Сегодня нет сугробов и луга цветут, а толпа слепцов в улыбке полной надежды топает по седым вселенским просторам, и опять ветер. Просто остановиться и задуматься. Дождаться. Слепо.
Как лежал на белой простыне белого снега серой тенью векового дерева мёрзлой коры, облетевших листьев, словно заказных писем, сорвавшихся с пера и улетевших в белоснежном конверте на юг. К кому? Не знаю или не помню, или это был я сам.

Здравствуй, дорогой Ясам.
С тех пор, как мы с тобой расстались, много воды утекло. Твоей – в море, моя же застыла, и люблю зреть её в блеске дня, когда сверкает, искрится, озаряя разум, где уже целую вечность, то есть с тех пор, как мы с тобой расстались, царит мрак, и движения лишь в том направлении, где тени нависают речной косой смерти над моей головой. А когда приходит ночь, её звёзды сказочно отражаются во льду застывшего потока. Ясам, я заметил, что звёзды на небосводе загораются одни и те же, по крайней мере, во льду я вижу всё те же письма с выведенными безупречным детским почерком сладозвучные непорочные слова, всё те же красочные рисунки округлых линий, сердечек и улыбок с незатейливыми надписями, всё те же прогулки по летнему парку, где прозрачная река и, свесив ноги в воду, бросали камушки, смеясь, а потом прыгали в воду, и я помню её смех, всё те же золотые локоны на её слабых плечах, всё те же зимние игры и смех, всё тот же снеговик вечером, когда мы никак не могли поднять последний верхний ком, и она бегала домой за морковкой, чтобы сделать ему нос. Ты помнишь? Разве ты не помнишь, как у нас сломался один шар, и мы катали его заново, и не было обидно? Разве ты не помнишь? Нет, ты должен помнить.
Ещё я знаю, что ты влюблён, и я рад. И ведь действительно, я рад, и не только за тебя, я рад тому, что ЭТО всё-таки возможно. И пускай это значит, что ВСЁ напрасно, что ВСЁ ложь и мой самообман. Не имеет значения, ведь это она забрала тебя на юг – тепло, солнце, свежий воздух, ласковый бриз и море.
Ну, вот и всё. Наверное, мой дорогой Ясам, я больше не напишу, просто не о чем - не о чем говорить и нечего сказать, как, впрочем, и сделать, кроме одного. Я просто не могу. Да и не нужен. Надо идти, уйти, ведь никто не будет скучать.


ИЗ ЗИМЫ

Ясный зимний день дышит прохладой. Яркое солнце отражается в каждой снежинке. Деревья неподвижны. На улицах полно людей, озабоченных своими проблемами. Лёгкий ветерок сдувает снег на прохожих. Редкие лёгкие облака плывут по небу, и ничто не предвещает катастрофы. Но что-то, всё же, нарушает городской покой. "Эй ты! Ты что, совсем сдурел?!" "Посмотрите, посмотрите вверх!" Покой нарушен. И дворник уже не скоблит лёд, и пацаны уже не играют в футбол, и бабки уже не треплются на лавке, и инженер уже не опаздывает на работу. Все устремились на шоу. "Кто он такой?" "Как его зовут?" "Из-за чего?" "Почему?" "Прыгнет он или нет? Делайте ставки, господа!" О, этот жестокий мир! Теперь то ты услышал меня, теперь то ты увидел меня, теперь то ты повернулся ко мне лицом. Лишь тогда, когда я развлекаю тебя.
Я на черте. "Ух, как вы сбежались! Так вот, что вас привлекает. Вы удивлены? А что вы ожидали увидеть? Меня, мирящегося с дьяволом? О, нет, мириться с дьяволом - удел дьявола. Бросаться с крыши - удел слабого. Я признаю свою слабость. Ну, что же - быть или не быть. А может быть, уснуть и видеть сны, быть может, в них увижу я тебя, быть может, в них не будет тех, кто постоянно выглядывает из ваших глаз? Прощай, жестокий мир, но не быть тебе прощённым".
Я падал молча. Их глаза смотрели, не моргая. В этих глазах блеск металла. Из моей головы вытекает кровь. Теперь успокоился, о, вечный безумец. Вы этого хотели? Непонятый, брошенный, милый и ужасный - я сейчас не так хорош, как прежде. Не та ли это дорога, по которой следовало идти? Толпа, собравшаяся вокруг, негодует. В ней изумление, страх, крики, и мы с тобой, малыш, пойдём отсюда. Взошло солнце и растопило оковы. Сверкает и искрится. Зовёт. За руку и вперед без оглядки, к самому сердцу солнца.


ВЕСНА

Угрюмо. Рассеянно, даже в некотором направлении, подавленно. Утро. Ещёуже снег, белый, пушистый, холодный, чистый. Утро. Холодное утро сорок второго, когда война, когда облака гари нависли над головой, а в них пули, птицы, крики, взгляд холодный прямо в глаза. Бесконечность предельного холода рук наших заглядывает в естество, а в глазах боль, злость, ненависть, печаль, любовь, а ещё, слеза, слеза на щеке рядового Автоматова. Рядовой Автоматов! Вызовете ко мне лейтенанта Боевого, срочно! Генерал, он мёртв, они прострелили ему голову из автомата, у них хорошие автоматы, они стреляют на ходу, на езду точнее, да, ещё точнее, точнее нас. Это мотоциклы, что с колясками, они хорошо стреляют, такие чёрные мотоциклы с коляской, как у меня в саду. Я катаюсь на нём с моим сыном, когда лето, тепло, весело, дорожная пыль и запах луга того, что справа, что шумит травами своими на ветру и цветами, разными цветами я одаривал её, когда лето, тепло, светло, чисто, а ещё река, та, что неподалёку-непоблизку, но чистая и тёплая, и брызги, и смех, и лето, и запах луга, и дорожная пыль, и дачный мотоцикл. А где он сейчас? Он, точнее это уже не он, ещё точнее, это ужепочти не он, ещё точнее они стреляют прямо в голову из коляски чёрного мотоцикла, и много крови в дорожной грязи, он лежит и не шевелится. Это холодное утро сорок второго или третьего, которое почти есть, почти утихла боль, почти здесь, почти проснулся тот, для кого нет.
Проснувшись, долго рассматривает белый потолок, белый снег за окном лёг ровной пеленой. Ещёужепочти темно, когда, проснувшись, он смотрит в потолок и думает о. Отсюда до ванны семь шагов. Он рано ходит гулять, поэтому один, поэтому холодно, поэтому зимние сапоги или ботинки коричневые с мехом, а ещё река, недалеко парк с рекой, с деревьями, елями и качели скрипучие, старая разломанная песочница с мёрзлым песком, киоск – летом мороженое, зимой горячие пирожки, весной закрыт, осенью как весной. А ещё, тополя, берёзы, полные урны с мусором вокруг, скамейка без спинки, на которой им было неудобно сидеть. Разговор не получался, они вообще редко разговаривали вполне. И темнело, и луна отражалась в реке, и снег ласково мерцал под звёздами, и казалось вечно. Летом по реке можно ходить на лодке или на катамаране, или сидеть дома читать, писать, дышать, но мы с тобой возьмём лодку и отправимся туда, где пахнет лугом и пыль дороги, а ещё цветы и травы, обеспокоенные ветром. Солнце, тепло, пахнет зноем и, вообще, лето, наше, когда на лугу от реки веет прохладой, а ты смеешься звонко, ярко, всё мерцает, и в воздухе пахнет присутствием счастья. Мы обязательно возьмём лодку, но это летом, хотя можно и сейчас, пока лёд не сковал, лёд их души ужепочти мёртвые, потому что молчат их стеклянные глаза, а слова исчезают в морозном речном бризе, когда свет гаснет в окнах всех окрестных домов, и фонари только называются, устрашающая печаль неизвестности ложится чёрной пеленой белого снега и окутывает сердца их грешные во имя успокоения нервной дрожи в устах его и мыслях таится тёмная сторона, и тот, кто постоянно выглядывает из-за его глаз, где боль, печаль, любовь, а ещё, слеза и отражение луны в тёмно-синем, почти чёрном, почти моём небе летит птица, и звёзды перемигиваются на полотне небытия, забытия, ураганного ветра, проливного дождя, просыпного снега нега в знойной траве летнего луга у реки и твоего прикосновения ласкового, слегка влажного и почти существующего, но ещё нет и ужепочти здесь, когда я люблю тебя.
Восемь часов. Утро. Морозное утро неважно какого года, месяца не было, как и дня, так и реальности. Проснувшись, долго смотрит в белый потолок и думает о чёрном мотоцикле, пахучем луге с шумными травами возле реки, о пустынном парке с неудобными скамейками, о кораблях дальнего плавания и о лодках напрокат, что по реке и в неизвестность, бесконечность, и время забудет нас, когда я люблю тебя.



Огромная зала залита светом прекраснейших люстр хрусталя, вытянута на юг, а вдоль стен ровным рядом выстроились мраморные колонны, удерживающие недостижимый потолок, словно небесный свод, сияет и благословляет на вечное сияние. Играет оркестр какую-то живую мелодию, и седой дирижёр самозабвенно управляет этим миром чарующих звуков и гармоничной красоты. И под сие дыхание оркестра скользят в танце пары по паркету, сверкающему словно лёд на реке в тот самый солнечный день, когда мы с тобой были на набережной, стоя у витиеватых ограждений, с упоением смотрели в бездонное небо очей друг друга, а снег всё падал вокруг и на нас, таял, ибо неугасимый огонь в нашем единении.
А в зале свет разлился теплом людного присутствия. Шумно. Много людей, подходят, улыбаются, приветствуют, ненавязчиво заговаривают о приятном и истинном, улыбаются, и веет теплом, когда я не чувствую одиночества. Не закрываю глаз в отвращении, а чувствую родство и в общем порыве свежего ветра встречаю новый миг с улыбкой и верой в следующий, где мы с тобой, малыш, в этом парке зелёных трав и благоухания цветов. Наконец-то, сюда опять пришло лето, и река освободилась от ледяных оков, и потекла в направлении, не важно куда, ибо главное - стремится неистово через пороги, прорывая плотины и в неизвестность. А на деревьях уже зеленеет листва и шелестит в тёплых ветрах. За руку и по извилистым одиноким тропинкам мимо сверкающей цветами поляны, мимо раскидистого дуба, мимо песочного берега журчащей реки, и вот они - жёлтые скрипучие качели. Садись, любимая, это почти летать, особенно когда движение вверх уже закончилось, а вниз ещё не началось, и в момент невесомости я поцелую тебя.
А в зале оркестр играет в свете хрустальных люстр, и мы в красном скользим по сверкающему паркету в танце вечной любви и наслаждения единственным мигом. Твои глаза сияют счастьем, которое отражается в моей душе теплом и верой в то, что жизнь человеческая вечна, и истинное дыхание есть осознание собственного счастья в каждый миг, и мир не умрёт никогда.















if

Если я буду солнцем,
я буду светить только ей.
Если я захочу плакать,
я прогоню тебя.
Если в мире не станет зла,
мы заменим его собой.
Если я стану нужен тебе,
ты будешь говорить со мной чаще.
Если она меня полюбит,
мне станет теплее.
Если жизнь станет проста,
мы встретимся в конце и узнаем друг друга.
Если смерть настигнет меня внезапно,
то всё будет, как будто её не было рядом всю мою продолжительность.
Если утро придёт с рассветом,
значит лето придёт с уходом холода и талой воды.
Если в этой жизни есть смысл,
то нет смысла жить.
Если дверь закроется с той стороны,
можно будет расслабиться в холодном одиночестве тёмного угла до смерти.
Если долго вглядываться в черноту своих закрытых глаз,
можно увидеть цветные круги.
Если я умру,
ты будешь плакать обо мне.
Если ты умрёшь,
некому будет плакать обо мне.
Если время движется,
то неужели это то направление, в котором следовало.
Если я буду деревом,
я укрою тебя под своей сенью.
Если я буду снегом,
я растаю.
Если я буду птицей,
я улечу к морю.
Если я буду бумагой,
я сохраню эти строки.
Если я буду облаком,
я рассеюсь.
Если я буду тучей,
я окроплю присутствие твоё водой.
Если я буду самолётом,
я упаду.
Если я буду тормозами,
я откажу.
Если я буду цветком,
я подарюсь тебе.
Если я буду бритвой,
я перережу вены.
Если я буду временем,
я развернусь.
Если я буду зайцем,
я убегу.
Если я буду рыбой,
я заговорю.
Если я буду крылом,
то твоим.
Если я буду книгой,
я откроюсь.
Если я буду ветром,
я приду с юга.
Если я буду рекой,
я остановлюсь.
Если я буду озером,
я высохну.
Если я буду звуком,
это будет твой голос.
Если я буду запахом,
это будут твои цветы.
Если я буду цветом,
это будут твои глаза.
Если я буду эхом,
я принесу себя во все уши.
Если я буду злой,
я закрою дверь.
Если я буду рад,
я открою окна и впущу в объятия тебя.
Если я буду окном,
я запотею.
Если я буду сиреной,
я сломаюсь.
Если я буду ночью,
то буду и днём.
Если я буду улыбкой,
то только тебе.
Если я буду тестом,
то только с одним вариантом ответа.
Если я буду судьбой,
то трагичной.
Если я буду мечтой,
то несбытной.
Если я буду горем,
то это будет смерть.
Если я забуду своё имя,
это буду уже не я.
Если много думать,
можно заключить абсурдность своих дум.
Если не задумываться вовсе,
абсурдным станет существование.
Если взлететь высоко,
можно увидеть себя.
Если наступил день,
значит придёт и ночь.
Если пришла ночь,
значит наступит и день.
Если есть я,
значит есть и ты.
Если есть свет,
значит где-то рядом есть тень.
Если звёзды падают,
то ты одна из них.
Если слишком быстро падать,
то можно этого не заметить.
Если уснуть,
можно уйти в сон и там проснуться.
Если любить,
то ни за что.
Если бежать,
то к.
Если закрыть,
то снаружи.
Если ты уйдёшь,
мне будет некуда идти.
Если ты улыбнёшься,
станет теплее.
Если закрыть глаза,
мир умрёт.
Если упасть,
то замертво.
Если он говорит - это чёрный, а она говорит - это белый,
то на самом деле - это красный.
Если остановить время,
не к чему будет стремиться.
Если остановить время,
нечего будет бояться.
Если остановить время,
не от чего будет бежать.
Если остановить время,
умрёт надежда.
Если долго ждать,
само ожидание заменит цель ожидания
и станет ожиданием ожидания во имя ожидания.
Если умереть сегодня,
то завтра нельзя будет умереть снова.
Если развернуть угол,
изменится лишь его градусная мера.
Если не дышать,
можно обязательно умереть.
Если продолжать дышать,
и в этом случае можно умереть.
Если в темноте нет проблесков,
сложно найти в ней темноту.
Если упадёт потолок,
это будет уже пол.
Если лечь на рельсы,
можно слышать шаги смерти.
Если сон не понравился,
это реальность.
Если, открыв глаза, сон не прекратился,
значит, его не было.
Если на Марсе нет жизни,
там есть что-то другое.
Если шар катится,
значит поверхность неровная.
Если родиться в день своей смерти,
обидно будет умереть в свой день рождения.
Если тебе темно,
включи свет.
Если тебе темно,
дождись дня.
Если тебе темно,
открой окно.
Если тебе по-прежнему темно,
просто открой глаза.
Если я буду солнцем,
я буду светить только ей.



ИЗ

… и несмотря на это, всё также шёл по слякоти, хлюпая ботинками, потому что осень, и растаяла вечная мерзлота того сугроба за окном, что закрывал свет. И разговаривал с собой, задавая вопрос или тему, размышления над которой давали неожиданные плоды, дивился которым, а потом задавал вопрос, не зная ответа, и искал, искал, искал, и находил в кучах чистых листов старые часы остановились и показывают некое время. Вспоминает.
А между тем …
И был вечер, когда мы с тобой гуляли по городу и на набережной смотрели на речную гладь в свете фонарного душа. Были отзвуки ушедшей зимы прохладным ветром, но уже зеленела листва и цвели лилии. И затухал шум широких улиц, и наступала ночь. И была ночь полная темноты и загадочной тишины, и луна не светила, а лишь звёзды, как осколки её, смотрели в окна холодно. И только ветер проносился в листве, а потом в узкую улицу и стремился неистово, поднимая пыль с тротуара. И гасли последние окна. И был покой.
Но не было утра, и новое солнце не родилось на востоке, и не открылись глаза, ибо негде и некому, и мир умер, погиб, исчез, испарился, растворился и прахом был развеян в пустоте. И не поднялась волна огромная, и не изверглась земля пламенем, и не упала комета страшная, что разорвала мир в пыль, а просто закрыл глаза: и темнота, и пустота, и только улыбка нашего с тобой единения, малыш, и негодование. И всё-таки, не напрасно, и был прав, когда чернел. Но нужно было знать двоим. Знать двоим. И никто не увидит солнца, и никто не раскроет глаз, а только пустота пустота пустота пус то та то та то та то та то та то та то та то эта то эта то эта то эта то эта то эта то эта пусто та пусто та пусто та пусто эта пусто эта пусто эта пу сто та пу сто та пу сто та пу двести та пу триста та пу четыреста та пу пятьсот та пу шестьсот та пу семьсот та пуст от а пуст от б от в от г от д от е от ё от а до б-в-г-д-е-ё-ж-з-и-й-к-л-м-н-о-п-р-с-т-у-ф-х-ц-ч-ш-щ-ъ-ы-ь-э-ю-я.